Колонизация жизненного мира системами

Хабермас демонстрирует, как поздний капитализм по-своему использует относительное расхождение между системой и жизненным миром. Классовая структура, перемещенная из жизненного мира в систему, теряет свою исторически конкретную форму. Неравное распределение социальных благ теперь отражает структуру привилегий, которые нельзя больше объяснять исключительно классовым положением. Прежние источники неравенства, конечно, сохраняются. Тяготы, связанные с самим характером наемного труда, облегчаются, по меньшей мере субъективно, если не «гуманизацией» рабочего места, то наличием денежных компенсаций или юридически оформленных гарантий. Это значительно снижает напряжение, ущерб и риск, которые связаны обычно со статусом рабочих и служащих. Роль работающего по найму теряет свои болезненно пролетарские черты благодаря непрерывному повышению жизненного уровня, хотя и дифференцированного по социальным слоям. Ограждение частной сферы от очевидных последствий действующих в мире труда императивов системы лишило взрывной силы конфликты, которые возникают в области распределения. (Здесь размышления Хабермаса очень созвучны с мыслями Герберта Маркузе, изложенными в «Одномерном человеке»: «В условиях повышающегося уровня жизни неподчинение системе кажется социально бессмысленным, и уж тем более в том случае, когда это сулит ощутимые экономические и политические невыгоды и грозит нарушением бесперебойной деятельности целого» [3, с.18]). Это новое равновесие, установившееся между нормализовавшейся профессиональной ролью и возросшей по своей значимости ролью потребителя, является результатом деятельности государства с развитой системой социальной защиты, осуществляемой в легитимных условиях массовой демократии. Хабермас пишет о «возросшей и вместе с тем ставшей одновременно нейтральной ролью гражданина и искусственно раздутой ролью клиента», где «роль клиента облегчает груз последствий институционализации отчужденного модуса участия, так же как роль потребителя облегчает тяжесть отчужденного труда». Таким образом, подобная ситуация не вписывается в марксистскую модель и по выражению Хабермаса «приводит марксистов в раздражение» (исключением, по его мнению, являются только Адорно и Маркузе). Теория классового сознания не находит эмпирического подтверждения, она уже неприменима к обществу, в котором все труднее выделить специфически классовые миры.

Более того, в позднекапиталистическом обществе структуры рационализированного жизненного мира все больше утрачивают возможности для формирования идеологии. Но говорить о «конце идеологии», считает Хабермас, еще не приходится, поскольку такими обществами найден «какой-то функциональный заменитель идеологических построений». На место позитивной задачи удовлетворения определенной потребности в идеологическом обосновании выдвинулось негативное требование подавить в зародыше любые попытки создать целостную идеологическую интерпретацию. Мир жизни всегда конституируется в форме глобального знания, интерсубъективно разделенного между членами общества. Таким образом, приемлемой заменой отсутствующих ныне идеологий может быть попросту то обстоятельство, что повседневные знания, появляющиеся в целостной форме, остаются рассеянными или, по крайней мере, никогда не достигают такого уровня артикуляции, когда только одно знание может быть принято как имеющее силу в соответствии со стандартами современной культуры. Происходит ограбление повседневного сознания, оно лишается своей способности к синтезированию, становится фрагментированным. Что-то подобное и происходит в действительности. Характерная для западного рационализма дифференциация науки, морали и искусства не только приводит к их обособленному существованию как отдельных сфер, разрабатываемых специалистами, но и к их отделению от самобытно развивающегося в процессе повседневной практики потока традиций. Этот раскол снова и снова заявляет о себе как проблема. Попытки упразднить «философию» и искусство были бунтом против структур, которые подчинили повседневное сознание стандартам эксклюзивных экспертных культур, творимых специалистами, развивающихся в соответствии со своей собственной логикой и недоступных широким массам. Повседневное сознание, отосланное к традициям, претензии которых на значимость уже отвергнуты, оказывается вне сферы влияния традиционализма и пребывает в состоянии безнадежного распада. Место «ложного» занимает «фрагментированное» сознание, которое препятствует просвещению с помощью механизма овеществления. Только таким образом выполняются условия колонизации жизненного мира: императивы автономных подсистем, сбросив идеологические покровы, завоевывают, подобно колонизаторам, пришедшим в первобытное общество, жизненный мир извне и навязывают ему процесс ассимиляции. При этом рассеянные осколки культуры периферии не складываются в целостную картину, позволяющую ясно представить сущность игры, в которой участвуют метрополии и мировой рынок.