Общая картина жизни и судьбы П.А. Сорокина

Питирим Александрович Сорокин (1889 – 1968) относится к тому редкому типу ученых, чье имя становится символом избранной ими науки. На Западе он давно уже признан как один из классиков социологии ХХ столетия, стоящей в одном ряду с О. Контом, Г. Спенсером, М. Вебером. Возможно, в этом есть известная доля преувеличения. Однако бесспорно, что к началу 1969-х, когда он уже около сорока лет был «американским» социологом, забытым, а точнее, преданным на своей родине забвенью, казалось, уже навсегда, он прочно занимал место в первой «десятке» ведущих социологов мира. Взлет на вершины науки уроженца зырянской деревушки, не знавшей даже замков на дверях, был стремителен и чем-то напоминает жизненный путь Ломоносова; а по человеческому, личностному темпераменту его можно сравнить с Джеком Лондоном – столь захватывающей и полной драматических коллизий была его жизнь.

В этом докладе речь пойдет только о российском периоде творчества Сорокина, начавшимся в начале 10-х годов, и закончившимся в 1922 г. выселкой ученого из страны. Этот период меньше всего известен на Западе и в Америке и, по-видимому, совсем «не учавствовал» в становлении всемирной известности Сорокина. Для «американского» социолога П.Сорокина «русский период». Творчество является своего рода инкубационным, «годам учения», очень замечательными и по-своему продуктивными, но – не более того.

Однако именно за эти десять лет у Сорокина созрели замыслы всех дальнейших его тем и, что особенно важно, наглядно обозначились те этапы его творческой эволюции, которые он и проделал в течение своей последующей жизни, хотя эта эволюция и растянулась на сорок с лишним лет.

В самом общем и схематичном виде эту эволюцию можно охарактеризовать типично русской формулой «от марксизма к идеализму», хотя и с целям рядом оговорок. И все же, несмотря на эти оговорки, эволюция Сорокина представляет собой, может быть, самое замечательное явление в истории русской социальной мысли и позволяет яснее понять общий путь ее развития.

Дело в том, что и по своему направлению, и по самому своему «духу» П.Сорокин, казалось бы, должен быть весьма далек от той общей магистрали развития русской философии, которая выше была обозначена формулой «от марксизма к идеализму». Социолог, позитивист, революционер, политик – что еще нужно, чтобы навсегда отлучить человека от русской религиозно-идеалистической философии? Но, вопреки всему, П.А.Сорокин от нее неотлучим. Более того, «Причуды его творческой эволюции» бывает довольно трудно понять без учета того обстоятельства, что каким бы «американцем» он ни был, истоки его мировоззрения нужно искать именно здесь – в идеях и замыслах «русского религиозного ренессанса». Да и сам «ренессанс» в лице Сорокина имеет драгоценное свидетельство своей всеувлекающей мощи и величия. Раз уж ученик «самого М.М.Ковалевского (позитивиста, настолько вообще далекого от всякой философии и чуждого ей, что не мог осилить пяти страниц из Бергсона: засыпал) заговорил о Достоевском и Серафиме Саровском, о «творческом альтруизме», о грядущем перемещении центра мирового творческого лидерства – и куда? – в Россию, да чуть ли и не в Сибирь! – стало быть, не напрасно написались «Вехи».

А что такое знаменитая философия П.Сорокина – «интегрализм», как не перевод русской идеи Всеединства на «американский лад»?

Трудно сказать, что оказалось решающим для творческой эволюции П.Сорокина: «зима, Барклай, иль русский Бог»? Заряд религиозности, полученный Сорокиным в детстве, оказался, по-видимому, столь сильным, что уголек чистой и детски-наивной веры всегда теплился в его душе, как бы не стремились его погасить и задуть позднейшие идеологические напластования, будь то социализм, позитивизм, «интегрализм» и т.п. «измы».

Но, несомненно, сильнейшим «фактором», приведшим к своего рода «перерождению убеждений» у Сорокина, явилась революция.

«В 1918 г., - пишет он в одной из своих книг на английском языке, - правители коммунистической России объявили на меня охоту. В конце концов, я был брошен в тюрьму и приговорен к расстрелу. Ежедневно в течение шести недель я ожидал смерти и был свидетелем казни моих друзей и товарищей по заключению. В течение следующих четырех лет, пока я оставался в коммунистической России, мне довелось испытать многое; я был свидетелем беспредельного, душераздирающего ужаса от царящей повсюду жестокости, смерти и разрушения. И именно тогда я занес в свой дневник – в качестве «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет» – следующие строки: